Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

— Илья, почему ты Сиянов?

Я опешил.

— Все у нас Сияновы: и дедушка, и отец, и дядя Кузьма, и дядя Алексей.

— И тем не менее, здесь налицо вопиющая ошибка.

Класс притих, я покраснел, будто был виновником этой вопиющей ошибки, а Пантелеймон Григорьевич продолжал:

— В основе каждой русской фамилии лежит корень. Озеров — от озера. Синебрюхов — от прозвища идет. Фомин — от имени Фома. Твоя фамилия лежит в этом ряду. Ее корнем является имя Касьян. Отбрасываем частицу «ка» и получается соответственно Сьян. Вот так. Отныне ты будешь Сьянов. Изволь исправить букву «и» на мягкий знак.

Я благоговел перед учителем, а тут взбунтовался:

— Все равно буду Сияновым, как все наши!

Пантелеймон Григорьевич решил сломить мое упрямство. Были пущены в ход уговоры, оставления «без обеда» и даже стояния в углу просто так и на коленях. Я не сдавался. Уговорил дед: «Кровь-то в тебе останется наша». Так я стал Сьяновым.

Вот тут Валентина Сергеевна сказала:

— Жаль. Ваша фамилия произошла от слова сияние. Ведь это так ясно — Сиянов.

Наш Сержант не обратил внимания на ее слова, а я понял: Валентина Сергеевна любит его. А у Митьки Столыпина и здесь все просто.

— Полковому врачу поручили занимать нашего командира роты — вот и все.

Занимать Илью Яковлевича стало обязанностью всех после того, как узнали, что жена полюбила другого. Когда она перестала писать письма, командир и комиссар полка послали в Кустанайский обком партии просьбу — сообщить, что случилось с женой старшего сержанта Ильи Яковлевича Сьянова, чьими боевыми подвигами гордится вся дивизия. Ответили: нашла счастье с другим. От Сьянова это письмо хранили в глубокой тайне. Но от солдат разве скроешь? Мы еще больше стали уважать своего командира

А в отношении Валентины Сергеевны Столыпин не прав. Она не занимает, а любит Нашего Сержанта. И страдает. Вот почему мало говорит, больше слушает.

Не забуду я такого случая. Сьянов вспоминал:

— Был у меня дядя Алексей. В первую мировую войну попал в плен. Несколько раз бежал, но неудачно. Его ловили и всякий раз в наказание распинали. Возвратился дядя Алексей с покалеченными руками, к работе неспособный. На жалостливые причитания родни с усмешкой отвечал: «Зато я теперь не хуже Иисуса Христа, на кресте побывал и из мертвых воскрес...» — вот такая сила духа была в нем! — воскликнул в заключение Наш Сержант.

Валентина Сергеевна помолчала, а потом вдруг сказала:

— Удивительный вы человек, Илья Яковлевич, много говорите о своей родне, о детстве. И ни слова — о жене.

В эту минуту у нее было такое красивое лицо, какого мне еще не приходилось видеть. Но тишина, наступившая после сказанных ею слов, была нехорошей, и я невольно взглянул на Сьянова. Глаза его стали по-ястребиному настороженными. Чужим голосом он спросил:

— А почему я должен говорить с вами о жене? Почему? — и горбинка на его носу побелела.

Все знают — когда у Сьянова белеет горбинка на носу, он волнуется в приступе гнева. Знала это и Валентина Сергеевна.

— Простите, Илья Яковлевич, — тихо сказала она. И ушла.

— А ты чего уши развесил? — прикрикнул и на меня Наш Сержант и тоже ушел.

«Неужели он не догадывается?» — в который раз мучаюсь я неразрешенным вопросом. Это волнует не одного меня. Митька Столыпин утверждает:

— Истина: мужья в отношении своих жен слепы.

Ищанов не соглашается:

— Все он давно знает. Но он гордый.

Да, наверное, это так. Ведь никто не узнает, как я люблю Аню. Но я люблю и нашего командира батальона Неустроева и никогда не позволю признаться Ане в своей любви.

Красивая...

Валя Алексеева закончила медицинский институт незадолго до войны. И хотя в институте не последнее место занимала военная медицина, она никогда не думала, что ей придется быть на фронте. Сведущие люди открыто говорили, что в воздухе пахнет грозой, а она воспринимала это как простительную привычку пожилых людей — прорицать и предвидеть.

А медик из Алексеевой отличный вышел. Медицина для нее не только профессия — призвание. Не потому ли ее, едва ступившую на тропу самостоятельной жизни, назначили полковым врачом?

Полк был стрелковый, уже отличившийся в боях. Командовал им пропахший порохом (так ей сказали) полковник Зинченко. Когда он отдавал приказ, он требовал присутствия всего командного состава — в том числе присутствия полкового врача. Она не мигая слушала ровный голос Зинченко («Полк наступает в полосе... исключительно... включительно...») и недоумевала: зачем ей все это? Валю больше занимало ее положение: одна женщина среди столь многочисленного мужского общества!

Нет, не среди, а в строю. Здесь есть свои преимущества — когда ты в строю. Ты многолик, многорук, сказочно силен. С тебя сняты все заботы — о еде, одежде, банном мыле. У тебя есть твое рабочее место. Все расписано. Не по дням — по минутам.

Но есть в этом строю для женщины и свои неудобства. Они происходят оттого, опять-таки, что ты женщина.

Что же касается приятных неприятностей, то они сопутствуют ей со студенческих лет. То есть с того времени, как она — девочка — вдруг стала стройной красивой девушкой.

На нее стали засматриваться парни. Правда, украдкой. Как бы смущались чего-то, боялись кого-то. Это мало волновало Валю в первые годы студенческой жизни. Но когда стали выходить замуж ее подруги, а она оказалась без любимого, Валя впервые подумала, что родилась под несчастливой звездой. После окончания института она испытала немало трагических месяцев. Нет, ее ценили как молодого и талантливого врача, охотно приглашали в гости, ходили с ней в кино. Компанией. По-прежнему на нее заглядывались мужчины, но никто из них ни разу не пригласил ее в театр. Одну. Никто не написал... не сказал ей — люблю.

Вот и в полку. Смотрят... пялят глаза. Громко вздыхают: красивая! А никто не пожал руки тем пожатием, от которого замирает сердце.

Один Зинченко держится просто, и с ним легко. Заметил, что скучает на командирских сборах, сказал:

— Полковой врач должен знать, в каких условиях придется вести бой, какого одолеть противника и приготовить свои средства так, чтобы меньше было потерь.

В другой раз заметил:

— Наградили тебя красотой — сверх меры.

— Мало радости, — горько призналась Валя.

— Да, перед тобой робеют даже те, кому положено в любви объясняться.

Но почему... почему робеют? Я что — кусаюсь?.. Вот и Илья. Тогда под Ригой его ранило, и нельзя было помочь ему — на передовой творилось такое... Илья потерял много крови, ему грозила смерть. Она, Валя Алексеева, отдала ему свою кровь. Когда Сьянов вернулся из госпиталя, он робко обронил: «Спасибо». И даже не посмотрел в глаза.

Он и сейчас не смотрит ей в глаза. Быть может, любит? Нет... Он любит одну в мире женщину — свою жену. Предан только ей. Хотя она теперь и не его жена. Об этом Вале сказал все тот же Зинченко.

— Вы осуждаете ее? — спросила Валя.

Зинченко не сразу ответил.

— Все гораздо сложнее... Война многое обнажила, и мы увидели, как мала бывает цена тому, перед кем преклонялись. И наоборот.

Минуту назад Валя хотела сказать Зинченко, что любит Илью Сьянова, хотела попросить совета — как быть, как поступить? Теперь не могла. Ушла.

В санчасти она столкнулась с капитаном Неустроевым. От него пахнуло духами Ани Фефелкиной (Алексеевой часто приходится спать под одной с нею шинелью). «Целовались», — подумала она и хотела пройти мимо. Неустроев загородил ей дорогу, притворно прищурился.

— На вас, как на солнце, трудно смотреть: ослепляете.

Алексеева устало усмехнулась.

— Не надоело вам паясничать, Степан Андреевич?

Неустроев с минуту смотрел на полкового врача, как бы не узнавая, потом строго козырнул и скрылся за углом мрачноватого здания. Валя вздохнула.

Где-то неподалеку разорвался снаряд. Валя вздрогнула и странно поглядела вокруг себя. Над Берлином плыли багровые облака, пепельные тени ползли по площади. «Война, а я о своем счастье пекусь», — прошептала она и решила больше никогда не думать об этом. Но мысли о счастье и любви, то горькие, то радостные, продолжали жить, продолжали бередить сердце.

ТРИДЦАТОЕ АПРЕЛЯ

На рассвете и утром

В четвертом часу Сьянова вызвали в штаб полка. Штаб находился в том самом здании Министерства обороны, которое его рота накануне брала штурмом. В подвале было сыро и накурено. Пахло известью, битым кирпичом, горелой резиной. От красноватого пламени самодельного светильника лица командиров казались высеченными из розового камня. По ним равнодушно скользят пыльные пятна теней.

Сьянов посмотрел на Зинченко воспаленными глазами: зачем, мол, вызвали? Полковник дружелюбно кивнул ему: просто, мол, рад тебя повидать. Невольная улыбка облетела лица. Зинченко простудно кашлянул.

— Пополнение даем тебе. Не новобранцы — закаленный народ. — Положил на плечо старшего сержанта руку. — Остальное зависит от тебя.